Деревенский бунт - Страница 51

Слушаю я заносчивую похвальбу – дитя дитём – посмеиваюсь про себя, но пишу в книжку: «в Иваново ткачичи до упаду хлопали, губернатор руку жал, хмельной мужик на колени пал перед гармошкой, частушечницы всего исцеловали…» Потом гармонист поплакался:

– Играть зовут, а не платят – всё на дармовщинку норовят или за рюмку водки, а у меня пенсия грошовая, мать и жена… Да, Григорич, не будь гармошки – тоска, а не жизнь, когда нищета кругом, а барыги наживаются… Я же, Григорич, попервости был демократ от кудрей до пят, Ельцина защищал, а теперь, ежели того чёрт приберёт, стакан самогона махну, выйду во двор, буду на гармошке играть и плясать…

– Ну-у… Аполинарий Серафимыч, так тоже нельзя – грех, живая душа…

– Живая не живая… Угробил страну со своими причиндалами, а за Россию сколь народу головы сложили?! Миллионы… Мужики и бабы горбатились в холоде, голоде, строили Россию, а эти, крысы, махом страну разворовали… Веришь, Григорич, на всю Россию прославился, трижды в телевизоре казали… «Играй, гармонь!» видал?.. На пару с Заволокиным играл… – Глаза гармониста вспыхнули хвастливым голубоватым светом и погасли, словно затянул небо сырой и стылый морок. – А эти… – безнадёжно махнул он рукой, и я догадался: в сторону здешнего начальства, – эти не ценят: сколь пороги обивал, рубаху русскую выхаживал, ничо не выходил, зря ноги исшоркал… Калымил… я же сварщик классный… и на калым гармошку взял, рубаху сшил… Не ценят самородков… И на концерты перестали звать…

Позже я смекнул, почему на сборных концертах Ухова боятся, как огня: одеяло на себя тянет и власти обличает… Режиссёр театра, старинный приятель, затеял губернский концерт народного творчества, и я слёзно просил, умолял и Ухова на сцену выпустить.

– Эту тигру?! – вздыбился режиссёр. – Не в жизнь!.. Начнёт чудить, его же со сцены палкой не сгонишь…

– Да не бойся, я же поговорю с ним….

– Ой, боюсь я, как бы чего не утварил… Сам губернатор обещал… Мне же потом башку снесут, если что…

– Да он же самородок, у Заволокина играл. Не бойся…

– Ну смотри, Толя, если что – всё на тебя свалю.

– Вали-и, однова живём…

И вот концерт в разгаре; губернатор, словно на троне, чинно восседает на лепном балконе, рядом пышная жена, потом чиновники; а самородки поют и пляшут, лихо бренчат на балалайках. Приспело время Ухова… Выкатился колобом в подпоясанной кушаком долгополой рубахе с красными обережными крестами, в рыжих, фасонисто сморщенных хромовых сапогах, над которыми нависали шаровары. «Как ещё лапти не напялил либо ичиги?! – подумал я с улыбкой. – С Аполинария бы сталось…» Поясно поклонившись, Аполинарий Серафимыч, прежде чем развернуть гармонь, похвастался, что у него за сварку и гармонь полкомода грамот, что вместе с Заволокиным играл в Иркутске и в Иваново, где снимались картины «Играй, гармонь!». Потом гармонист посетовал, что губернские и столичные власти не ценят русскую музыку: год просил гармошку и концертную рубаху, не выпросил, на свои кровные купил.

– Это что же в России деется?! – голос Аполинария Серафимыча обличительно зазвенел. – Радио как врубишь либо телевизор – песенки дешёвые, а то сплошь нерусские… Это что, в России уже русского народа нету?! Да ещё тюремные песенки на всех углах: в автобус сядешь – хрипатые орут, в поезде едешь – орут; на дачу убежишь, думаешь, там тихо, нет – и там хрипатые орут… Воля хрипатым, у которых голоса нету … И куда власти глядят?! Это кого же мы вырастим на блатных куплетах?.. Каторжан?.. При народной власти, помню, хоть изредка, но крутили же в телевизоре русскую музыку – народные хоры, баянисты, гармонисты. А нынче русскую музыку к телевизору даже близь не подпускают. Это кто же в России правит, ежели русскую музыку боятся, как чёрт ладана?!

Слушал я пламенную речь Аполинария Серафимыча, вспоминал, что и я печалился о том же лет десять назад и даже запечатлел кручину в очерке «Что посеешь, то пожнёшь»: «В связи со сверхмощными, рвущими перепонки ушей, магнитофонными усилителями вся нынешняя бульварная и уголовно-блатная музыка стала воистину казнь Господня, превратилась в орудие наказания отцов чадами, в орудие насилия, истязания, от коего даже на лесной даче не утаишься. Вошёл в трамвай или автобус, там уже врубили «музыку», и хочешь не хочешь, вынужден слушать «лязг и грохот железа» да сладострастные вопли, словно розовые сопли; вынужден мучиться, страдать, лютой ненавистью ненавидеть любителя лязга и кошачьих воплей; слушать и слушать до отупения, до отчаянья мусорный поток звуков, подвывание, повизгивание, скрежет, похожий на скрежет медного таза, когда им елозят по песку, отчего у тебя противно холодеет внизу живота. Потный, измочаленный, оглушённый машинным и «музыкальным» грохотом, отравленный бензиновым угаром, издёрганный и до отказа набитый злобой очередей и давок, ступаешь в своё предместье, в надежде хоть в тени вековых тополей утаиться от воздуха, раскалённого музыкальным рёвом, но тут же на твою больную и без того гудящую голову каменным градом рушится из окон девятиэтажной вавилонской башни «тяжёлый» или «чугунно-литейный» рок, или, словно «пером урки в кожаной тужурке», буравит сердце куражливо-блатной, с хрипотцой под Высоцкого, нахальный голос, внушающий тебе: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровенький умрёт. Водочка, ах, водочка…» или пугающий сценами из уголовной жизни «малины»: «За ненадобностью вам я отрежу уши…» А во дворе пасётся детвора, не ведая куда себя сунуть. И кого мы вырастим под эдакую музыку?.. Пьяниц?.. Наркоманов?.. Варнаков и жуликов?.. Злой, как цепной пёс, бежишь в свою конуру, чтобы хоть в норе спрятаться от «музыкального разбоя», но и там тебя настигают вопли – где-то в квартире ниже или выше, слева или справа обезумевший «меломан» врубает сверхмощную аппаратуру и… хоть заживо в гроб ложись или, как матушка говорила, глаза завяжи да в омут бежи. С горя махнёшь на дачу, и в садоводстве та же песня, дикая, угнетающая душу…»