Деревенский бунт - Страница 71

К оглавлению

71

Яравна… Кочевали в Яравне тунгусы, потом… в начале семнадцатого века… казаки пришли, срубили острог Яравнинский, а потом и кочевые буряты явились, но!.. – Елизар неведомо кому погрозил пальцем, – но!.. русские силком не гнали эвенков и бурят под руку белого царя; сами слезно просились, чтобы не вырезали монголы либо маньчжуры…

Елизар почуял, что языком впустую молотил: лишь закатное море и ветерок, шелестящий листвой, согласно внимали словесам; Баяр хвастал Арсалану, что в третий год учения в Белграде говорил на сербском похлеще сербов; Тарас разливал «Столичную», а Ягор, задумчиво пощипывая струны, тихонько тянул:


А я лягу прылягу
Край гасцінца старога
Галавой на пагорак
На высокі курган
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.

На песню… ночные бабочки-метляки на костер… потянулись и купальщицы, словно чаровницы-русалки всплыли из морской пучины, и вдохновленные пареньки суетливо, наперебой манили русалок к тихому костру, каменному столу; но девицы робели, таились в тальниковой тени. В ночных бабочках, хотя и облаченных в платьишки, Елизар признал купальщиц, что сразу за черемушником коптились на жарком солнышке, вялились на морском ветру, и одна из них заушила Ягора, когда тот дал волю баловным рукам.

– Джентльмены, уступите деучатам кресла, – велел Тарас, и трое: Елизар, Арсалан и Баяр – слетели с бревна, на кое дивчины стеснительно сели.

Тихо, чтобы не рушить песнь, Елизар спросил Тараса:

– А как по-украински «Я тебя люблю»?

– «Я тобэ кохаю». А любимая – «коханя». А по-белорусски «Я цябе каха́ю».

– А я могу девушке и по-бурятски загнуть, – прихвастнул Елизар. – Би шамда дуртэб…

Арсалан колюче покосился:

– Русские девки всем на шею вешаются. Им до фени, азер, грузин, армян… А у бурят строго…

Елизар, затаив обиду, ответил:

– У русских тоже было строго… А если любовь?.. Там уж не смотрят: бледнолицый, краснолицый…

– …Чингачгук Большо-ой Змей, – досказал Тарас, подымая чару. – Ну что, дивчины, может, отведаете?.. – Те замахали руками. – Ну, хлопцы, тогда на посошок… А потом – стремянная… Ягор!

Песняр помотал головой и дальше повёл грусть-тоску:


Вы шуміце шуміце
Надамною, бярозы,
Асыпайце мілуйце
Ціхай ласкай зямлю.

Звезды высыпали на тёмно-синем небе… Арсалан, безмятежно откинувшись на траве, задремал под белорусский мотив, хотя и пробормотал спросонья: «Подыщите мне красивую бурятку…». К плечу его притулился Баяр, очкастый, сухонький… и в чём душа держится?! чёрный костюм висит, как на плечиках… монгол, посмеиваясь, что-то бормотал на степном наречии: может, привиделась бескрайняя жёлтая степь, отара овец, серым облаком плывущая к багровому закату, белая войлочная юрта, сизый дымок костерка и молоденький чабан с девушкой… седло к седлу, нога к ноге… рысят к юрте на коренастых, мохноногих монгольских конях; и паренёк говорит милой о любви: «Би та нарт хайртай…» – от чего бугристые девичьи щеки горят стыдливым полымем, а глаза смущенно опушаются тенистыми ресницами.


А я лягу прылягу
Край гасцінца старога
Я здарожыўся трохі
Я хвілінку пасплю.

Елизар слушал, млело глядел на догорающий костерок, озирал чёрное море, где трепетали и вытягивались цветастые отражения городских огней и сизым миражом оживали в памяти Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; виделось родимое село… зорево позолоченные избяные венцы, пылающие избяные окна… где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские – рыбаки да таёжники, и буряты – чабаны да охотники, где вешним жаворонком отпела его юная степная страсть к раскосой и скуластой, что в долине целовалась с желтоликим солнцем…

2014 год

Головня
Блатной базар

Увяли осенние небеса, набухли мокрыми снегами; порыжели городские скверы, и когда шалый ветер-листодёр трепал вершины берёз и тополей, калин и рябин, жухлые листья, порхали в синеве, словно цветастые птички, скользили по влажно светящимся чугунным решёткам, укрывали тенистые аллеи избяными тропками, сплетёнными из цветастых лоскутов. Летели листья в ущелья городских дворов, и горожане шли, утопая в листве, словно под башмаками таёжный мох; но выходили неусыпные дворники, любовались красотой увядания, ворчали, что ветер намёл листья из соседнего двора, и хватались за мётлы.

«Прощай, матушка Русь, я к теплу потянусь!..» – прощально машут крылами гуси-лебеди, вея наземь октябрьскую печаль. Смутны небеса, смутно на душе… Осенью Филипп, студент-журналист, томился в городе, тосковал по родному речному таёжному селу, по отцу и матушке, что денно и нощно молилась о его душе, коя не сгинула бы в городской кутерьме. Спасался парень лишь тем, что после лекций заворачивал на иркутский базар, где, случалось, среди торгующих картошкой встречал земляков. Спрашивал: уродился ли орех в кедрачах?.. Ладно ли добыли брусницы, черницы?.. Ловится ли хариус, что по осени спускается вниз по реке?..

О ту пору дерзкие репортёры повадились менять профессии, чтобы вроде из князи в грязи, чтобы, с головой окунувшись в грязи, на своей шкуре испытав трудовые будни – праздники для созидателей земного рая, натурально запечатлеть жизнь простолюдья; вот и Филя, косая сажень в плечах, хотя и смирный как телок, случалось, обращался в базарного грузчика, носил кули с мукой и сахаром, катал бочки с тихоокеанской селёдкой, разгружал ящики с карамелью, фруктами и вином-клопомором, смотрел сквозь пальцы, как грузчики воровали закуску и выпивку, сваливая на усушку, утруску, бутылочный бой, а вечерами в засаленной бытовке пил с мужиками тёплый, приторный «Агдам», слушал потешные байки и скорбные бывальщины, исподтишка чиркал в записную книжонку, чтобы запечатлеть базарный мир в сочинениях, вдохновенных и нетленных, как ему по наивности грезилось. Случалось, и просто шатался в народ, слонялся в рыночной, вокзальной толчее, заговаривал с болтливыми простецами, чтобы бессонными ночами, утаившись в замершей студенческой кухне, отобразить впечатления и народные речи в затейливых сказах. Но чаще ублажался, вспоминая и записывая потешные деревенские байки, матёрые таёжные бывальщины о рыбаках и охотниках, о диких приискателях и шишкобоях. Избранные сказы печатал в иркутской «Молодёжке»; но не ради калыма – платила газета… на «Агдам» хватит, а занюхай сивуху кулаком; нет, Филя печатал сельские сказы из любви к деревне, а в газете ошивался, чтобы попасть в редакционный штат. Не попускаясь учёбой, – а парень целил на красный диплом, – уже на младших курсах бегал по заданиям молодёжной газеты: волка да репортёра ноги кормят; даже, случалось, толковал с барыгами, фарцовщиками и спекулянтами, и такой чёрной краской их малевал… краше в гроб кладут. И разве мог Филя, свято веривший в Бога и наивно – в рай на Земле, предвидеть, что вчерашние барыги, спекулянты и фарцовщики, клятые народной властью, повеличавшись бизнесменами, станут верховодить в бывшей рабоче-крестьянской державе.

71