Деревенский бунт - Страница 105

105

– Мне вашего бабая спалить, что два пальца обмочить.

Старой чабанке не глянулась Кузина похабщина, а чо делать?! Надо жечь старика. Ладно, били по рукам, барана Кузе посулили, пьяной аракой мужика напоили – вроде русской водки, но из кислого молока. Послабже, паря, будет, но тоже ничо, пить можно.

Ладно, Кузя Ловкач выпил, закусил бараньим бухулёром да и завалил старика в сани. Повёз, паря. И вот, значит, едет тихонько степью, коня не понужат. Со стариком мало-мало балякат. Дивно уж от гурта отъехал. Стёпка кончилась, берёзовая грива пошла. Хмель выветрился, мороз, паря, стал пробирать, уши щипать. А у Кузи, не гляди что Ловкач, шапчонка была старе поповой собаки. В ей деда и прадеда упокоили. В эдаком малахае тока из подворотни и выглядывать, заместо собаки брехать. А на люди казаться – народ смешить. Одно слово, худая шапчонка, наскрозь светится…

И тут Кузя Ловкач к старику-то пригляделся, к упокойному: мёртвый бабай, а на ём бравый малахай, кому хочешь помахай. Дак соболя сплошные, чо не махать… Тут Кузя и смекнул: «Грош мне цена и сажены ворота, ежели, паря, такой шапкой попущусь…» И бает упокойнику:

– И почо тебе, старому бабаю, шапка бравая?! Девок завлекать?.. Не-е, паря, тебе уже хама угэ, в чём гореть да к небушку лететь. В худой-то шапчонке оно и сподручнее. Примет тебя бурхан, посодит подле и скажет: мол, намаялся, дедка, всюю-то жись баран пас, в поте лица пропитание добывал, а и путней шапчонки не нажил. И примет тебя, паря, бурхан за милу душу. И грехи спишет, и Машка не сарапайся и Васька не чешись. От ить, язви тя в душу, кругом тебе выгода, дед. Короче, договорились: менямся шапками. Как ребятёшки говорят, шух не глядя.

От ить чо удумал, хреста на ём нету… Ладно… старик помалкиват, но головой киват: дескать, я, мол, согласный. Мне теперичи хама угэ в чём гореть да к небушку лететь. А тебе, паря, для форсу сгодится: ты мужик ишо молодой, расхожий… Но коль старик ничо супротив не говорит, Кузя Ловкач евойный малахай на себя одеват, а своей шапчонкой старику плешь прикрыват. А шапчонка у Кузи обтёрханная, древняя, деду к лицу…

Повеселел Кузя Ловкач в соболином малахае. Про ранешню жизнь со стариком судачит. Потом, паря, запел на радостях:

Чудак-покойник
Помер во вторник,
В среду хоронить,
А он поехал боронить.

Так, паря, с песнями и прикатил в лес. Натаскал гору сушняка и велит старику:

– Ну давай, бабай, в огонь полезай. Садись ловчее… Вот так, молодец, дедко…

Ладно, усадил старика да и запалил кострище. Потом, это, ишо и выпил на помин бабаевой души; ему на гурту, паря, плеснули пьяной аракушки. Выпил, закусил, достал кисет с махрой и завернул «козью ножку». Дымит, на старика глядит, а тот, паря, горит. И вдруг бабай-то как подскочит да как бросится на Кузю Ловкача!.. А рукой-то, паря, рукой-то за малахаем тянется… Обмер Кузя, кинул бабаю евойнный малахай, сиганул на сани да и погнал коня.

С перепугу-то лишь подле деревни, у поскотины очнулся. И куда, паря, хмель подевался… Всю голову просвистело, скакал-то голоуший… Вот и вышло: и своей шапчонки лишился, и чужой не разжился. И бараном, что на гурту сулили, и тем попустился. Как говорится, на чужой каравай рот не разевай.

Грамотный мужик потом растолмачил Кузе Ловкачу:

– Это, дядя Кузя, у его жилы потянулись на огне, вот он и прыгнул…

Но Кузя Ловкач веры не дал тем словам.

– Не, – говорит, – это он, паря, малахай пожалел. Скупой бабай. Знатьё бы, дак и хоронить бы не стал.

В селе Ботало коммерсант отелился

Было это, – память щеляста, не соврать бы, – было это при царе-косаре. Жил, паря, в селе лавочник, по-нонешнему будет – коммерсант, глаза завидушши, руки загребушши, и звали лавочника Хитрый Митрий. Он ить, паря, и Богу молился на варначий лад: «Господи, в чужу клеть впусти, помози нагрести да вынести…» Лавочник тот, паря, ежели сёдни никого не обманет, у его аппетит пропадат. А как он обманывал каждодневно, да по многу разов на дню, то у него был аппетит – не жёвано летит. Дак вот и был он, паря, толстушший-здоровушший, аж бока заворачивались. Без чужой помочи в калитку не лезет, застреват. А пузочко, паря, растёт да растёт. Таскать чижало. Одно слово, коммерсант. Еле по деревне ноги волочит. Спотыкатся, паря, как пьяный.

Но чо делать… Пошёл к фершалу. Пришёл, плачет, слезьми уливатся:

– Живот подпират, ходить задышливо. И жена в развод подала, несмотря на моё богачество. Така, паря, беда, така беда… Может, того… пилюли каки дадите, чтобы брюхо опало?

Покрутил фершал Хитрого Митрия и так и эдак. Помял брюхо, под хвост заглянул и бает по-учёному:

– Ташши-ко ты, Митрий, мочу. Поглядеть, паря, хочу.

И суёт Митрию стеклянну баночку. А принимал фершал в некорыстной избушке – корова лягет, хвост некуда протянуть. Ладно, паря… Завернул Хитрый Митрий за угол и полну склянку ташшит обратно. А фершал сревел няньку и ей – ту скляночку.

– Беги, девка! Ташши сестре на сверку. И чтоб мухой, паря. Одна нога там, друга здесь. Пускай поглядит, кака-така зараза к мужику пристала.

Нянька та рысью через дорогу в соседню избу, где сестра с мелкоскопами сидела. А нянька, халда ишо та, заполошна, бежит, под ноги не глядит. Спотыкнулась, поскользнулась, шмяк оземь, скляночку-то всю и пролила. Всю, паря, как есть. За голову схватилась, вот горе-то, думат. Фершал шибко уросливый был. Но чо, думала-гадала… А тут, паря, корова бредёт. Посередь улицы хвост и задрала, бесстыжая. Ну, нянька недолго думала, у той коровы анализ и взяла. Тоже была девка не промах… Полнехоньку скляночку, паря, сестре и принесла. Сестра глянула анализ через мелкоскоп, гумажечку чиркнула. Нянька с той гумажечкой к фершалу. Почитал фершал гумажечку и манит Хитрого Митрия.

105