Деревенский бунт - Страница 112

112

Январь 1996, январь 2006, февраль – ноябрь 2007, январь, май 2009, март 2010 года

Повести

Песня журавлиная моя

…Тихо отчаливал старый паром, тихо скользил по сомлевшей на солнце, белёсой и сонной реке. Глухо; лишь журчала вода за кормой, всплёскивала, лобзая ржавые борта. Стриженные под нуль колхозные призывники протяжно и томительно глядели с парома на уплывающий берег, где белели шиферными крышами избы и амбары села Покровка, где печально замерли отцы и матери, други и подруги… Парни стояли, не шелохнувшись, словно уже стриженные «под Котовского» и в боевом строю, словно приросли к дощатому настилу, боясь спугнуть ощущение последних судорожных объятий, лёгкий запах девичьих волос, волну дыхания на щеках…

Рядом с призывниками русокосая и голубоглазая баба в цветастом полушалке, оплывающим на плечи, в цветастом сарафане, отчего похожа на васильковое и ромашковое поле. Среди парней-призывников… среди их любви и печали от недавней разлуки… в далёкое далёко увозил тихий паром чудную бабёнку, сидящую на чемодане. Сонный покой в её лице, щекастом, веснушчатом, в глазах, думно иль бездумно обмерших, безбрежных, безмятежных, как томное, знойное небо; и лишь колыхала пухлые губы блажная улыбка, когда косилась на призывника, сухой, долговязый, каланча, что, опустив вихрастую голову, печально глядел на русую косу и молча сжимал девичьи ладошки. Убережёт ли косу?.. Не расплетёт ли?.. – парень на три года во флот идёт… А дева, что алый цветок, на который и летит мотылёк…

Паромный народ, узрев робкую парочку, утих; затаилась, задумалась и полуденная серебристая река, бережно, абы не расплескать любовь, несущая паром с парнями-призывниками, что томительно глядят на девчонок, оставленных на берегу… А мне, усталому бродяге, развеявшему любовь на шалых городских ветрах, вдруг помянулась скорбная частушка; её пели отчаянные девахи на армейских проводинах.

Милый в армию поехал,
Не оставил ничего,
Только лёгонький поминочек —
Ребёнок от него…

Ещё помянулось: топал хмельно и раскачисто по узкому и шаткому мосту, повисшему над закатной речкой; вижу, на мостике темнеют два силуэта, и я, вкрадчиво, шёпотом шёл мимо чужой любви, стараясь не греметь сапогами, но вдруг и не по воле своей замер от тоски по юности, спалённой грехом: «…зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать…».

На чудную бабоньку, что, теребя русую косу, нет-нет, да и гляделась в реку, словно в зеркало, с берега тоскливо взирал мелкий, взъерошенный мужичок; и я, в те дальние восьмидесятые бродячий репортёр, был наслышан про их любовь и разлуку. В деревне же как: у околицы чихнул, посреди поселья «будь здоров» говорят; и ещё, бывало, не успеет синичка воркнуть, а про неё уже как про соловушку поют. Так и про эту забавную супружескую пару изрядно соткалось сплетен…

И полинявшая на солнце, дремотная река, и паром с призывниками, и чудная и чудная бабонька со своим мужиком привиделись, когда вспомнил потешную кинокартину, кою видел в дальние лета; и вся ныне запечатлённая любовная история вышла столь созвучна киношной.

Аграфена Павловна, вдовуха-вековуха, бывшая школьная литераторша, приютившая меня, домысливая и довоображая, поведала… Может, как вдова шила широки рукава, было б куда класть небылые слова…

Клавдия Щеглова, в девках Полоротова, родилась и выросла в глухой таёжной деревушке; в городе выучилась на библиотекаря и была послана в село Покровка обращать здешний речной народец в книгочеев. Чтоб не одни школьники да служащие, но и мужики и парни почитывали книги, грели душу не водкой по прозвищу «Сучок», а повестями Пушкина, Гоголя, Лескова и Шмелева. Три зимы и три лета библиотекарша, так её звали на селе, жила в светёлке у Аграфены Павловны, – та ютилась в запечной каморе, – а выйдя замуж, Клавдия укочевала к мужу в его родовое гнездо. Лет уж пять отжили, правда, чада не нажили, и вдруг мужняя жёнка по уши втрескалась в учителя литературы. И учитель, белокурый, по-отрочески ладный, зорево алел, нервно потирал очки, когда Клавдия, широкая, словно речной паром, покачиваясь на незримых волнах, плыла по библиотеке, и ветром сносило девку к учителю, который вечерами читал толстые журналы без картинок и выписывал в амбарную книгу мудрые мысли.

Долго ли, коротко ли, стали голубки ворковать вечерами, беседовать об искусстве; и однажды учитель, когда остались с глазу на глаз, повеличал Клавдию Моной Лизой кисти художника Леонардо да Винчи. Тут Клавдия и ошалела, хотя поправила учителя: дескать, на Мону Лизу смахивает доярка Дуся Машанова, а она – толстопятая замоскворецкая купчиха, что сошла с кустодиевского холста.

И все же учительские речи сладостно встревожили Клавдию… баба – горшок, что не влей, всё кипит… и, будучи в районном селе, спросила в книжной лавке «Мону Лизу»…

– Разобрали «Мону Лизу», девушка, – развела руками пожилая торговка.

– Разобрали… – печально, но понятливо вздохнула Клавдия и подумала: «Моны Лизы» сроду не залёживаются…» – А «купчихи» Кустодиева есть?..

– «Купчихи»-то есть в заначке… хотя и на «купчих» нынче большой спрос… – ответила торговка, приволокла репродукцию в резной золочённой раме и пояснила: – «Красавица», Кустодиев…

Оглядела Клавдия нагую, обильную красу – русую косу, но постеснялась брать, хотя, пожалев торговку, что волокла из чулана тяжкую картину, и чтобы внести хоть малую лепту в торговую выручку, взяла картину Васнецова, где Иван-царевич, обняв царевну Елену, скачет на Сером волке сквозь угрюмую, дремучую тайгу. Клавдии померещилось: Иван-царевич похож на школьного учителя, а ежели бы с русой бородкой, то смахивал бы и на красавца-жениха, что перед венчанием в храме держал невесту за бледную, яко свеча, сухонькую ручку, ожидаюче глядя на алтарь, откуда явится батюшка. Обручение и венчание Клавдия узрела, словно чудо, в далёком студенчестве, когда вещим ветром занесло деваху в храм, чудом не порушенный в зловещую хрущёвскую «оттепель». Ночами …спала она теперь порознь с мужем, в горнице, на тахте… а ино и посередь дня блазнилось грешной: она и учитель замерли пред святым аналоем и ждут, когда батюшка нанижет золотые кольца на их персты и возложит венцы на их счастливые головушки…

112