Деревенский бунт - Страница 111

111

Счастье: отлично сдал я три основных экзамена, но с треском завалил побочный – сочинение, потому что в слове «ещё» мог сделать четыре ошибки – исчо… И всё же мне повезло: не поступив сразу после десятилетки, пошёл вкалывать на завод, затем – в газету, нажил мало-мальскую судьбу, а без судьбы писательство – лукавое пустобайство.

Счастье: не поступив в учение, год протолкался на судостроительном заводе. Так и не выучился на фрезеровщика – страсть как боялся: вырвется железяка из тисков и прилетит в бестолковую мою голову, и окочуришься в расцвете сил. Страх перед фрезерным станком породил философскую неприязнь к технической цивилизации и усилил любовь к вольным лесам и степям, о чём на разные лады толковал я в ранних сочинениях.

Счастье: через год меня, технически круглого дурака, выпихнули с завода – я вернулся в родной Сосново-Озерск, пошёл батрачить в русско-бурятскую аймачную газету «Улан-Туя» («Красная заря»), и уже о ту юную пору начал грешить писательством… А через год меня, восемнадцатилетнего деревенского паренька, неожиданно взяли в республиканскую газету «Молодёжь Бурятии», что смахивало на чудо, потому что журналисты с университетскими «поплавками» подолгу и беспрокло обивали редакционные пороги.

Счастье: на четвёртом курсе меня взашей вытурили из университета… отлынивал от глупых лекций, вольнодумничал… и я уехал с женой и дочкой на Северный Байкал, где строили Байкало-Амурскую магистраль. Мы, нищие студенты, голь перекатная, нежданно-негаданно огребли кучу денег и в одночасье угодили в сказочно сытую северную жизнь. Прибарахлились, откормились на бамовских харчах да байкальских омулях и вдосталь налюбовались на величавые байкальские красоты, а я испробовал азартную и добычливую омулёвую рыбалку. А через год, вернувшись в Иркутск, пристроился в заочники и, будучи студентом, пробился в «Советскую молодёжь» – газету, славную тем, что раньше там обитали именитые писатели – Вампилов и Распутин.

Счастье: в отличие от своих однокурсников, которые распределились в газеты, на радио и телевиденье, я попал в дворники и воспел сие ремесло в сказе «Дворник», что ныне и помяну…

«…Скажу не лукавя, люблю я дворницкое ремесло, чту и по сивую бороду, как почитал своего тятю, который от дикого похмелья, душевного разора и мусора спасался тем, что прометал… вылизывал ограду и улицу вдоль палисада. Метлы же сам вязал, вешней порой наломав ирниковых прутьев. Дворницкое ремесло – самое благородное в мире: загаживать землю все мастера, а прибирают лишь дворники. Иначе бы грязью заросли по уши, яко свиньи у косорукого лодыря. Недаром поэт Воронов – нелепо погибший студент-журналист, – красиво сочинил про нас, дворников:

…И трудно, и больно…
И белые дворники наши,
Кружатся, кружатся,
И улицу нашу метут.
Метите, метите,
Пока вам метёлки отпущены,
Ни день и ни два поднимать на заре,
Пока что люди, вами разбуженные,
Не поймут, что рай наступил,
На арбатском дворе.

Насчёт рая да на суетном арбатском дворе парень загнул, а все одно, елей на дворницкую душу…»

Счастье: много лет я дворничал… у дворника уйма вольного времени, пиши, запишись… и я сочинил полон стол. Ежели в моей лесной избушке будет туго с дровами, можно рукописями печку топить.

Счастье: получил я тьму сердитых отказов из русских журналов (в русскоязычные я и носа не совал), и после всякого отказа злился, старался сочинять мудрёнее, ярче и хотел доказать, что я, хоть и не московский хлыщ, а тоже не лыком шит. Ничего не доказал, и моя творческая жизнь прошла в сплошной переписке и перезвонке с издательствами и журналами; чтобы услышать от ворот поворот, надо и достучаться, а иначе – поцелуй пробой и вали домой. Столичные редакторы винили мою природную сельскую прозу в фольклоризме, этнографизме, словесном орнаментализме и сердобольно интересовались: нет ли у меня другой какой… завалящей профессишки?.. Есть – дворник, и дай бог любому завершить грешный век с метлой…

Счастье: не выбился я в именитые писатели и с нуждой не разминулся – при знаменитости и сытости да при тугой мошне языческие пороки мои, обретя дикую степную волю, быстро бы спалили душу. А пока душа мается меж Божиим Светом и лукаво искусительной тьмой…

Добро без худа

Счастье: вырастил я двух дочерей, Алёну и Машу, – в малолетстве жили чадушки, яко ангелы, и тем приваживали меня к добру, отчего я доспел: не мы, взрослые, одрябшие душой, забородатевшие грехами, учим малых чад любви к Богу и ближнему, а они нас, пока живы наши души.

Счастье: сочинения мои читали, разбирали… бывало, поругивали, а бывало, и похваливали писатели, при упоминании коих у меня, зелёного и заполошного, от волнения подрагивали коленки.

Счастье: худо-бедно, издал за писательский век с десяток книг, и грех плакаться на земную судьбу. Но воображу исход в вечность, и тревога сосёт душу: а не искус ли грядущим читателям моё искусство?.. Не от князя ли тьмы?.. Ибо, воспевая земное, редко задумываясь о Царствии Небесном, сочинял по мудрости дольней, что безумие для мудрости горней. Толковал же апостол Павел: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (…) Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?..» Вопрошаю – и не слышу ответа оглохшей душой…

Счастье: много ведал я ближних, что в полную душу любили меня и подсобляли жить; но жаль, мало кому я ответил безоглядной любовью, прости мя, Господи. Аминь.

111