Деревенский бунт - Страница 115

115

Позже, когда мы посиживали с плотником на берегу, тот смехом поминал: «У меня кореш в парикмахершу влюбился, и волосы кажно утро поливал из лейки, чтоб шибче росли. Малость отрастут, бежит стричься… Я кореша спрашиваю: “А ежли бы влюбился в Люську-медсестру, кажин день бы штаны спускал, чтоб она тебе в стегно укол ставила?.. А коли влюбился бы в Аду …самогоном из-под полы торгует… дак и спился бы на пару с Адой…” А не ведал я, братка, что и сам вляпаюсь, буду книги читать. Зимой, когда работы мало, дак денно и нощно… А меня же за литературу из школы исключали. Ага… Учительша, вредная баба, пристала с ножом к горлу: перескажи про любовь Андрия к полячке. Помнишь “Тараса Бульбу”?.. Вот училка: перескажи да перескажи… Ага, буду я пересказывать, как сучка с кобелем снюхались… А та упёрлась: перескажи да перескажи, иначе на второй год оставлю, – она у нас классная была. И довела меня до белого каления: веришь, хрестоматию швырнул в лицо… Исключили бы, да мать все школьные пороги оббила, ноги до колен стёрла; и директоршу просила, и училку умоляла… Директорша сжалилась, на второй год оставила… С тех пор, братка, возненавидел я литературу, глаза б на её не глядели… А тут на тебе, читаю книжку за книжкой… В мастерских мужики, коли работы нету, в домино играют, “козла” забивают либо исподтишка выпивают, а я с книжкой сижу. Смеются, холеры: мол, книгочей, уж в доску зачитался, весь исчитался, да как бы не зачитался… Вот, братка, любовь до чего довела – книги читал. Дак и привадился, и теперь на сон грядущий почитываю. Шукшина Василия люблю… Читал?.. Ловко там Шукшин про плотника завернул: помнишь, тот гостил у сына с невесткой, а те смотрели телевизор, а в телевизоре артист… плотника играл… топор по-дурацки держит; видно, сроду в руках не держал, а вроде матёрый плотник. Ага… Короче, сосновый кряж чешет… Кого там чешет!.. Измывается над бедной древесиной и над ремеслом плотницким… И враньё же выходит… А плотник шибко не любил враньё, снял сапог и зафитилил в телевизор, брызги полетели…»

Да, почитывал Саня книжечки, а ночами, когда добрые люди спят, сочинял стихи …Вот до чего Клава парня довела, палил по девке куплетами дуплетом… и даже избранный стих мне поведал, когда мы вечеряли на речном яру, завороженно следя за теплоходом, что тихо сплавлялся по реке.

Я не ждал и не гадал,
Что, бродя полями,
От любови безответной
Зарыдаю с журавлями…
Упаду в траву
У речной излуки.
Неужели, Клава, нам
Светит лишь разлука?..
Журавли летят высоко,
Долог их полёт,
Клава рядом, видит око,
Ну, а зуб неймёт…

Я сроду не сочинял стихов возлюбленным, не вымучивал куплеты, но, ёрник смолоду, скоморошничал: «О Муза моя!.. Муза Абрамовна!.. Посвящаю Вам своё бессмертное творение: “Ветка сирени упала на грудь, милая Муза …Даша, Маша, Саша, Глаша… меня не забудь…”»

Начитавшись до одури, беспрокло пытаясь овладеть крепостью, – так Саня в сердцах обозвал неприступную библиотекаршу, – парень бился, колотился, Покров прошёл, а всё не женился; и порешил отступиться. Да и батя, тоже пожизненный плотник, ворчал, когда за ужином с устатку пригубили по стакану красного вина:

– Саня, запрягай дровню, иши себе ровню. Ты, паря, на кого заришься?! Ты на кого заришься, аршин с шапкой? Кланька ж тебя на голову выше, а уж про ширь и говорить некого. Заспит ишо спросонья, как малого титёшника… Куда тебе, куль с костями!.. Бегашь, бреньчишь… А вроде жорный: жор нападёт, дак и полбарана зараз уметёшь. Но, видно, не в коня овес… А потом, Кланька же, Саня, образованная, а у тебя, паря, грамотёшки кот наплакал, семь классов да два колидора… Да и то в шарашке… Кланька в избе-читальне заправлят, а ты же, паря, однако, и «Муму» до конца не дочитал… Оно, конечно, не будь грамотен, а будь памятен… Но это, паря, раньше, а теперичи же без грамоты и шагу не ступи…

Тут встряла и Санина мать, нравом тихая, за малый рост, прозванная Махоней:

– А потом она же, Саня, приезжа, мы же путём не знаем, какой у девки характер…

– Во-во, – согласился отец, – может, в поле ветер, в заде дым… Деды же говоривали: не заламывай рябину не вызревшу; не сватай девку не вызнавши… Жениться – не напасть, да как бы после не пропасть… Вон старшой женился, а теперичи чо говорит?.. А то говорит: «Лишь после женитьбы, тятя, я понял, что такое счастье», но… было уже поздно…Купил дуду, на свою беду: стал дуть – слёзы идуть…Так что, Саня, брава Маша – да не наша. Отступись, паря…

– Не переживай, сына, – мать уже всхлипывала, обиженно поджимала губы и часто, жалобно моргала от нахлынувших слёз, – не переживай, суженая и на печи найдёт…

– Найдё-от… – кивнул отец и вспомнил: – я твою мамку на печи и нашарил. За трубу, махоня, закатилась, едва клюкой выгреб…

Мать потаённо улыбнулась, вроде помолодела лицом – и ласково глянула на отца.

А баба Ксюша, бойкая старуха, вместе с дедом Фомой доживающая век у сына, печалясь за горького внука, что безпрокло сох на корню, сухостойно звенел на речном ветру; и однажды, когда сын с невесткой отлучились из дома, а дед возле окна чинил ветхие ичиги, старуха поманила внука в запечный куток:

– Надо, внучек, присушить девку. Да… От, Шура, крынка с малиновым вареньем; счас мы её заговорим, а ты, Шура, опосля Кланьке подсунешь: мол, гостинец от бабы Ксюши. Она чаю-то с вареньецем попьёт, у ей душа огнём и запалится. Ага… Ладно, я буду сказывать, а ты втори за мной… – И баба Ксюша забормотала древлюю присушку: – Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!.. – Старуха обметнулась мелким крестом, глядя на божницу. – Ты не молчи, как дундук; ты повторяй, повторяй, раз девку хошь завлечь!.. Стану я, раб Божий Александр, благословясь, пойду перекрестись, из избы дверями, из двора воротами, выйду в чистое поле; в чистом поле стоит изба, в избе из угла в угол лежит доска, на доске лежит тоска. Я той тоске, раб Божий Александр, велю: поди, тоска, навались на красную девицу, в ясные очи, в чёрныя брови, в ретивое сердце, в кровь горячую по мне, рабе Божием Александре… Вот, Шура, и вся присуха. А теперичи ляг опочинься, ни о чём не кручинься…

115