Деревенский бунт - Страница 77

– Да нет, спасибо, обойдусь, не из голодного края.

– А то я махом. У меня в околотке всё схвачено. Рванём?

– Не-е, я – в общагу, мне утром на лекции… Ох, надоело в городе, в деревню бы рвануть. У меня и мать с отцом в деревне, и младший брат, и сестра. В деревне – красота: лес, река…

– Да брось ты бакланить!.. Чего хорошего в деревне?! В натуре, никакой культуры… Вот я, Филя, за границей был…

– В Усть-Орде, что ли? – съязвил Филя.

– Нет… А в Усть-Орде, помню, деваху закадрил. – Головня привычно запел на мотив песни «Вологда»: «Где ж ты моя узкоглазая, где?.. Нет тебя в Бохане, нет в Усть-Орде…» Нет, Филя, я в Германию махнул… У меня бабла-то раньше было… полный загашник. Скатал по турпутевке… Вот где культура, так культура. В сортир завернул, там тебе салфеточки-фуеточки, музыка играет, зеркала – шик-модерн, тру-ля-ля. Да… А у нас чо? У нас культура – дура; у нас как в анекдоте… Завернул фраер в лавку, глянул: очередиша, спрашивает бабу: «В натуре, чо выбросили? Дефицит, поди?..» А баба: «Да вроде немецкий гарнитур…» Выстоял очередь, спрашивает: «Почем немецкий гарнитур?», а продавец: «Какой немецкий?! Ненецкий…» и подает две палки, а к ней филькина грамота: мол, пошел до ветру… в тундре-то… палку втыкаешь в мох и держишься, чтоб ветром не сдуло, а другой палкой собак отгоняешь… Вот она, в натуре, русская культура… А за бугром… там, брателло, культура… А русские привыкли жить в грязи да вони…

– А ты что, не русский?

– А мне до фени, русский я, нерусский!.. Я, может, жид, а может, чурка… Да хоть негром буду, лишь бы платили. У кого, Филя, тити-мити, тот и музыку заказывает. Так от!..

– Значит, Головня, ты гражданин мира…

– Во-во, гражданин…

– У Есенина есть поэма «Страна негодяев», и в этой поэме – Чекистов, гражданин мира, навроде тебя…

…Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие…

Головня с трудом, скучая и морща клином зауженный лоб, всё же смекнул, о чём базар.

– А чо, в натуре, хоть и жид, а реально базарит… Я, когда на зоне парился, книжочки почитывал. Есенина – от корки до корки, а твои куплеты чтой-то не припомню. Я от Есенина балдею: не фуфло и не фраер, и, похоже, зону топтал… Эх, гитару – сбацал бы. – Головня опять, елозя расслабленной кистью по брюху, заиграл на незримой гитаре:

Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист…

– А дальше помнишь?

– Не-а, в натуре, не помню…

– Ты что думаешь, Есенин – уркаган вроде тебя?! А стих завершается:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать….

– Не, я другие пел, – поморщился Головня, и пальцы его опять заметались по незримым струнам:

Устал я жить в родном краю,
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище…

Помню, ещё пел:

Шyм и гам в этом логове жyтком,
И всю ночь, напролёт, до заpи,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жаpю спиpт…

– Говоришь, Есенина прочёл от корки до корки?..

– Зуб даю…

– Да на кой ляд мне зуб твой. Ты же из Есенина одни блатные куплеты вычитал…

Вынырнув из табачного чада, словно из дурманного тумана, перед земляками вырос кряжистый малый в чёрной фураге по кличке Аэродром, в зловеще чёрных очках, и вроде чёрной кавказской облички, с носом, что кривая турецкая сабля, заросший жёсткой чёрной щетиной. Абрек, или Казбек, так Филя обозвал чёрного, поманил Головню пальцем, и того словно ветром сдуло со стула; то поджимая хвост, словно нашкодивший пёс, то повиливая хвостом в надежде уластить хозяина, Головня робко шёл к чёрному мужику. Филя, сронив голову на руки, из-за пивной кружки потаённо и настороженно подглядывал за странной встречей. Стрелку забили… Чёрный говорил коротко, отрывисто, словно рычал, Головня частил вроде брехливой пустолайки; но о чём толковище, невозможно было разобрать в пивном шуме. Кореша, похоже, перетёрли дела-делишки, и в руках Головни – серый пакет, который он, пугливо оглядываясь, сунул во внутренний карман кожаной куртки. Похоже, дурь, наркота, смекнул Филя… Потом Абрек, или Казбек, смачно плюнув на пальцы, из денежной пачки отслюнявил Головне несколько бумажек.

Вернувшись, Головня жадно и нервно присосался к пивной кружке; а утихомирившись, пытливо всмотрелся в земляка, хотел что-то сказать, но раздумал.

* * *

Густолесьем, кручёной-верчёной тропой, где сам леший ногу сломит, плетётся хмельная беседа, неожиданно возникая на голом облыске и снова пропадая в чащобе, пока не сгинет в густом и душном разнотравье, – это когда заплетающийся язык и вовсе ослабеет, головы мужиков перезрело опадут на стол, и забурлит в чадной духоте храп с пристоном и присвистом. Но тут пивная торговка кликнет грузчика, и бугай, вывалив из подсобки, сгребёт пьяного и выпихнет взашей.

Но земляки ещё крепко сидели. Вернее, Филя дёргался, дескать, пора, а Головня силком усаживал за столик, и хмельной базар продолжался. Хмельной не хмельной, но Филя доспел: не столь прост Головня, каким почудился сперва.

– …Так вот, продавцы, в натуре… Короче, ближе к ночи, молодой был, баклан вроде тебя…