Деревенский бунт - Страница 83

Завидливые мужики, что в погоне за гульбой и копейкой истрепали нервы в труху и до срока обветшали, злобились, глядючи на Емелю, коего годы не брали. Думали, нету печи о том, что в печи, потому и не стареет. В летах уже добрых, а на обличку – бравый парень: белорусый, кудреватый, с васильковыми очами и белёсыми, как у телёнка, мохнатыми ресницами – одно слово, девья сухота. Хотя Емеля винцом губы не марал, за девками не хлестал, но бабы судачили: страдал по Нюше Гурулевой, библиотечной девушке. Но дева сохла по Степану Андриевскому, байкальскому рыбаку, вот Емеля и смирился, попустился. Удил омулей, харюзей в Байкал-море, окуней, щук да сорогу в Кедровопадьском сору, а в Баргузинском хребте брал черницу и брусницу, грузди, рыжики, и страсть как любил на гармошке играть. В латаном нагольном полушубке, в серых катанках, подшитых сыромятной кожей, бродил Емеля по деревне с гармошкой на плече. Дурак дураком, а тоже повеселиться радый, ежели не постные дни. Во младые лета, бывало, на Масленицу сыпанёт пригоршнями русский перепляс, и народ, хошь и гол как сокол, поёт и пляшет до упаду, пока не свалится под куст. Да вот беда-бединушка, завели в деревне патефоны, потом магнитофоны, и… прощай, Емелина гармонь! Русский перепляс забыли, дикими зверьми завыли: «Варвара жарит ку-у-ур…», запрыгали чумными козлами, одно слово – ведьмовский шабаш на Лысом хребте. Обиженно затихла Емелина гармонь в мышином чулане…

А тут позвали в ясли на рождественскую ёлку, и Емеля… рад-радёшенек… летел по стемневшей деревне, прижимая к боку веселую гармонь.

До сей поры в Кедровой Пади гуляли на советскую ёлку, но Емеля не поленился, явился в ясли и внушил хозяйке тамошней, что русским грех веселиться в разгар Рождественского поста: Боженька накажет за эдакий срам, а Бог не Микитка, даст в лоб – и вырастет шишка; мол, это фармазоны да антихристы, язви их в душу, поменяли православный стиль на безбожный новый, чтобы русские забыли свои исконные радения, а с ними и праведную душу. На Емелину радость ясельная хозяйка оказалась боговерущей, хотя и староверующей, и вырешила: быть двум ёлкам: сперва советской – к ей привыкли, а на Рождество Христово – русской, с ней обвыкнутся. А в заначке ещё и старый Новый год…

Бежал Емеля, радовался ёлке рождественской, хотя и дул метельный баргузин-ветер, недаром Емелина кошка то в печурке спала, свернувшись клубком, то половицы скребла, ворожила метель. Вот и расшалилась в Кедровой Пади варначья пурга, зазвенели лютые морозы, и тускло, испуганно мерцали сквозь вьюгу подслеповатые избяные окошки. Лишь в детских яслях тепло и цветасто светились высокие окна.

В сенях нос к носу сшибся с Кешей Чебуниным.

– Помнишь, Емеля, чо я тебе на школьной ёлке шептал?

– Как же, помню, помню… Об одном и думки теперичи. Шибко переживаю, ества в рот не идёт, шеперится…

– Мне уж президент брякнул из Москвы, дескать, ждём Емелю, все глаза проглядели. Уж и портфель пошили, да не парусиновый – из сыромяти бычьей. Так что, паря, собирай манатки…

– Да мне собраться – подпоясаться… Инвалидну пенсию получу да и тронусь с Богом.

– Да уж поспешай, а то прощелыги в Кремле опять беду удумают… нашу Падь Кедрову китайцам продадут.

– С их станется – не родно, дак не больно… Одно в толк не возьму: как же тебе, Иннокентий Демьяныч, президент брякнул? Вы же не в ладах: Борис – демократ пьяный, а ты – коммунист рьяный…

– Нужда прижала, вот и брякнул…

– Ну, ежли нужда прижала… Может так прижать, до кустов не добежать…

– Емелюшка, самоловы мои глянул?

– Глянул, Иннокентий Демьяныч, коль просил.

– Море, поди, наудил. – Кеша не постеснялся, рассмеялся. – Ты же рыбак фартовый. Я уж крапивны кули под рыбу зачинил. Сами не упрём, так коня наймём.

– Ноне без фарта, Иннокентий Демьяныч. Подвёл Карл Маркс – безбожник же… Говорил, паря, Никола Чудотворец надёжнее… А так… одну щучку заудил – и ту отпустил.

– Пошто отпустил-то, Емеля?

– О-ой, паря, диво-то какое вышло… Но после обскажу – ребятёшки ждут.

Залетел Емеля на ёлку, сметнул полушубок и, накинув на плечи потёртые, забахрамевшие ремни, нежно обнял родимую, дыхнул на озябшие руки, и-и-и… полетели пальцы вприпрыжку по басам и ладам. Ожили ребятишки, гуртясь подле разнаряженной кумушки-ёлки.

Ёлка-кума уже отпотела в тепле и сочно, влажно зеленела, и чудилось: посреди вьюжной зимы милостью Божией опустилось детишкам таёжное лето с хвойным смолистым духом. Ещё робея, цеплялись малыши за материны юбки, но сквозь щели в самоделишних рысьих, лисьих и ушканьих масках посвечивали весёлой истомой глаза-бусинки. Самые храбрые, настороженно озираясь, исподтишка гладили золотистых и серебряных рыбок и пичуг, русачков и белочек, развешенных по нижним сучьям, и тут же прятали оробелые ладошки за спину.

* * *

А в чуланчике прохлаждались самодельные артисты: Дед Мороз – матёрый, но смирный рыбак Степан Андриевский, Снегурочка – библиотечная девушка Нюша Гурулева, которая засиделась в девках на жениховом безрыбье и не сводила жарких синих глаз с холостого Дедушки Мороза; подле них смолила табачищем Баба Яга – костяная нога – чернявая рыбачка Шура Минеева, по прозванию Шура-красотка, играющая Бабу Ягу без грима. Позже на весёлый огонёк заглянул и Кеша Чебунин.

Ряженые чаевали вокруг голубого заморского ящика, откуда дышали бражным духом озябшие, потом оттаявшие, одрябшие яблоки, которые в виде безвозмездной помощи приволочил из заморского царства и продал не шибко дорого Аверьян Вороноф, бывший кедровопадьский начальник, ныне американский подданный.