Деревенский бунт - Страница 103

103

Чудится, хоть крестись и божись, мерещится: мерзкие анекдоты, особливо про русских, тунгусских дураков и родную власть, пекли христопродавцы, Сына Божьего распявшие, да фармазоны доморощенные, за тридцать сребреников продавшие душу анчутке беспятому. А коль батрачили у ляда, то и пекли анекдоты для того, чтобы мы, православные, измывались над родным обычаем и обличием, над русским царством-государством. Народная же байка… да и сказка… не измывается над ближним, не услаждается чужими грехами и пороками, хотя и высмеивает их. Байка – беседа братчинная: баешник подшучивает над человеком, как подшучивают друг над другом заветные друзья и задушевные подруги. В байке нету срама воспетого, хотя баешник, коль режет в глаза правду-матку, может, словно колотушкой в лоб, припечатать лукавого солёным, перчёным словцом. Но и за терпким словцом нет срама и злобы иссушающей. Да и мало того, в байке добро одолевает зло. Паче того, сам Царь Небесный, случалось, весёлым словцом ободрял унылого, а что уж говорить о святых угодничках, в земле Российской просиявших.

Оно, конечно, грешим… ночь во сне, день во зле… и лишь покаянными слезами и омоешь душу грешную; но… время молиться, время трудиться, время веселиться. Любит русский мужик потешить душеньку весёлой байкой даже в лихую годину. Не всё же слезьми уливаться да руками махаться!

Без сказителя и балагура-баешника на рыбачьем и охотничьем промысле – живая погибель; без богатырской старины, без охотничьей, рыбачьей бывальщины и потешной байки заунывно в сумеречном зимовье, когда промысловики… не привязан, а визжи… мрачно поглядывая друг на друга, неделями изнывают от грешной праздности, когда ознобленно дрожат и стонут в крещенскую стужу лиственничные венцы с угрюмо торчащими из пазов бурыми куделями мха. Благодаря затейливому, замысловатому сказу, благодаря назидательной, обличительной байке промысловые охотники и рыбаки, переживающие тяготы, надсады и гибельные опасности, не озлоблялись друг против друга, не впадали в грешное унынье и отчаянье – на всё воля Господня, без промысла Божия и волос с башки не слетит. Молитва спасала душу от погибели, от злых помыслов; а бывальщины и байки умудряли, совестили, тешили, яко весёлое солнышко после затяжной тоскливой мороси, и разгоняли грешную унылость, яко вольный ветер, скучный осенний туман.

Помнится, деревенский мужик поминал славного балагура-баешника: «В деревне дед жил, он поселенец был. Его брали на охоту, чтоб веселе было. Зимой же ночи долги. Вот он с охотниками по тайгам ходил. Ружья у него не было. Он с досточкой ходил. И вот сидят в зимовье вечером, мужики шкуры оснимывают, куренги варят, а дед имям заливат: на досточку смотрит и быдто читат как по писаному. А сам-то неграмотный был. Споткнётся нарочи, перевярнет дошшечку на другу сторону и дальше врёт. У него свой пай был. Мужуки добудут там чо – ему пай».

Любо матери всякое чадо, в тяготах выношенное, в горьких и сладких муках рожённое, с кручинной и отрадной слезой взращённое и светлыми ночами омолённое; люба матери всякая дочь – и баба чадородливая, и дева целомудренная, восприявшая ангельский чин; люб матери всякий сын – пахотный крестьянин, скитский мних, сельский поп, воевода царев, христа ради юродивый, мудрый старинщик, деревенский балагур-баешник. Так и русскому горне мудрому, украсному слову дороги и жития святых, и богатырские старины, и вещая причеть воплениц, и суровые бывальщины, и потешные байки. Все жанры добры, кроме скучного.

Поведанная крестьянским, ремесленным говором байка кручёными-верчёными, ветвистыми корнями таится в испоконном устном и старокнижном слове. В Древней Руси – хитромудрые подписи к лубочным картинкам, потешно обличительные сказы супротив греховодников и записанные грамотеями базарные скоморошины.

А в прошлом и позапрошлом веках редкий писатель не потешился байкой, вводя потеху в повествование, либо выделяя в самостийный сказ. И, бывало, в сем… чудилось… лёгком, баешном жанре, созвучном бытовой сказке, рождались истинные шедевры русской словесности. К слову сказать, байка по плечу лишь русским народным, избранным писателям, нередко взросшим и заматеревшим в деревенском говоре, поскольку трудно без ощутимых языковых потерь перевести байку из устной речи в письменную, где не подсобишь слову затейливым жестом, голосовой игрой, хитромудрым прищуром или, наоборот, круглыми от нарочитого испуга, шалыми глазами. «Русское слово в книге молчит, – скорбно вздыхал Борис Шергин, чародейно сливший в сказах устную и книжную поэтическую речь. – Напоминают ли нам о цветущих лугах засушенные меж бумажных листов цветы?..»

В баешном духе – пушкинская сказка про Балду, гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», лесковский «Левша», повествование Салтыкова-Щедрина «Как солдат накормил двух генералов», и даже «…муж под кроватью» Достоевского, а тем паче северные сказы Бориса Шергина, Степана Писахова, завиральные вологодские бухтины Василия Белова, рассказы Василия Шукшина: вспомним мудрейшую сказку-притчу «До третьих петухов», где смех сквозь слёзы, где… словно се избяной сруб… в зоревых и замшелых венцах, в резных наличниках, подзорах и причелинах и полотенцах – бывальщина и байка, ибо на пустой земле и полынь не растит.

У всякого писателя потешный сказ звучит по-своему – в разнодыханности ясно видна краса и сила русской народной словесности – и нету… нету у весёлого сказа сурового канона. Ведаю о сем, ибо, грешным делом, испробовал байку на вкус в книге «Диво».

Иным грамотеям-книгочеям деревенские байки не глянутся – на всех не угодишь; иные косоротятся, словно сдуру хватили горсть кислой облепихи: мол, псевдуха – от духа псевдорусского; ну да, паря, на всякий роток не накинешь платок. Хотя, верно, и псевдухи в литературе выше крыши… Творя байку, лишь на словесных соцветьях и созвучиях, переиначивая книжную речь на деревенский лад, далеко не убредёшь, запалишься, осрамишься, ибо простонародный говор – не «чо» и «почо», народный говор – пословично-поговорочная, затейливая, украсная речь. К сему, дабы байку испечь в деревенском наречии, надо густо замесить на потешном, завиральном случае, не договаривая, абы читатель… в досельну пору, слушатель… самолично доспел, где и над чем смеяться, а потом вывел и мораль, и мудрость. Потешные сказы и веселят, разгоняя, как осенний туман, грешную унылость, и умудряют, и совестят, а посему имеют право на жизнь в русской словесности наравне с эпохальными романами.

103