Деревенский бунт - Страница 90

– Миленькие вы мои, родненькие… – всхлипывала она, – покличем Деда Мороза, аукнем. Какая ёлка без Мороза Ивановича!

После дружного зова, – Емеля дурачок опять шептал, – вдруг словно лопнула бумажная хлопушка, и Дед Мороз, живой, невредимый, выбрался из синеватого тумана. Дети ожили от страха и повеселели, лишь Матрёшка ревела в голос, чтобы чёрного ворона снова превратили в дядю Аверьяна. Дед Мороз кинулся утешать её и посулил, что дядя Аверьян станет человеком и будет жить в яслях завхозом. Хотя и посомневался, что Аверьян Вороноф станет человеком.

* * *

С той лихой ёлки и повелось: лишь в детских яслях заиграет цветастыми всполохами рождественская ёлка, тут же с каменистых отрогов Баргузин-хребта слетает ворон, чёрный, как печная головёшка, со зловещим синим отливом. Кружит над яслями, злодеюшко, кружит, а потом вцепится когтями в резной карниз и долбит клювом в стеклину, заросшую снежным куржаком. Выдолбит каркун полынью, глянет злым смолёвым оком и раскатисто каркает:

– Каррр! Каррр! Каррр!.. Дуррраки рррусские!.. Допррры-гаетесь…

Рождественская ёлка… Везде пляшут, а в Березовой гриве плачут, а ворон пуще ярится:

– Каррр! Каррр! Каррр!.. Покаррраю… всех скррраю…

«И покарает, накаркает беду…» – спохватились баргузинские соболятники и медвежатники и стали каркуна истреблять: палили из берданы дробью и картечью, солью и горохом, ставили волосяные силки, травили грузинским спиртом – должен бы махом когти отбросить, сколь уж деревенских мужиков от него перемёрло… и заморской жвачкой потчевали – думали, слипнется, всё без прока, никакая холера ворона не берет.

– Эх, не было печали, черти накачали, – опять же на рождественской ёлке горевала Снегурочка, ставшая богоданной женой Деду Морозу. – Хоть бы уж помер скорей…

Но Дед Мороз усмешливо покачал головой:

– Ага, держи карман шире – вороны по триста лет живут, а которые с нежитью покумились, те, моя бравая, вечно.

Баба Яга пояснила:

– Они же, парни-девки, кормятся падалью, вот и живут по триста лет. Хитрые, приспособились. Вот бы нашему народу эдак…

Бродили слухи в Кедровой Пади, похоже, Кеша Чебунин распустил – хлопуша же, враль, – что Баба Яга отписала Кощею, что в Кремле атаманил, и присоветовала кормить русских падалью: проживут триста лет, и у Кощея не будет печали, чем народ кормить, коль все народное добро евойные шарамыги украли и за бугор угнали. Баяли, что Кощей Бабу Ягу в советчицы взял и кремлёвскую фатеру обещал. Ну, да в Кедровой Пади соврут, недорого возьмут.

Емеля-дурачок искоса глянул на Бабу Ягу и покрутил пальцем у виска:

– Тебя, Баба Яга, пыльным мешком из-за угла не били?

– Но-но, потише ты, дебил!

– Не, я не дебил, а вот ты… ты или дура набитая, или тебя Аверьян подучил… Старухи судачат, по ночам летаешь с им на Лысу гору. А там свет гасите, и кто кого догонит…

– А тебе завидно? – Баба Яга игриво повела плечами.

– Завидно? Я на кости не кидаюсь, не собака, – сочувственно глянув на высохшую Бабу Ягу, грубовато отозвался Емеля. – Так вот, ты, дура, соображаешь своим куриным умишком: ежели мы будем падалью питаться, мы же в чёрных воронов обратимся. А на кой ляд мне вороном триста лет каркать? Мне и так ладно…

– Тоже верно… – призадумалась Баба Яга.

– А с этим вороном мы справимся. Вот силёнок наберём и… сразимся.

Дед Мороз сомнительно покачал головой:

– Его нахрапом, Емеля, не возьмёшь, пуп порвёшь. Его не пестом, а крестом, да со Христом одолеть можно.

Но худобожии кедровопадьцы о ту пору ещё лениво Христу поклонялись, редко ко Божьему кресту прислонялись, а медвежатники да соболятники – те и вовсе зиму в тайге шатались, зверя промышляли, в бане месяцами не парились, пню горелому кланялись. Страдать бы и страдать народу из Кедровой Пади, да опять Емеля спас… вот те и дуралей!.. Привёз сурового отца Силуяна из баргузинского села, где ожила церковь Святого Егория.

Кеша Чебунин, рьяный партиец, хотел было на старом конном дворе собрать маёвку, растолмачить дуракам, что Бога нету, есть Ленин, Маркс и Энгельс, но дураки не пошли Кешу-хлопушу слушать, а стали отца Силуяна выглядывать: не едет ли? Поторчал Кеша на конном дворе на пару с Марксом, портретом укрывался от байкальского ветра, замёрз да и пошёл похмеляться. Тут мужика и прихватила баба с малым чадом, которые уже вызубрили «Символ веры» и наладились креститься у отца Силуяна в байкальском плёсе. Буром пошла Тося на мужика:

– Не пойдёшь с нами креститься, зюза подзаборная, вот те Бог, вот те порог. Дуй из Кедровой Пади куда твои шары бесстыжие глядят. Чтоб ни слуху ни духу… И деды наши, и прадеды – без Бога ни до порога, и мы с имя. Так что, думай, Кеша, кто тебе родней, Бог или Карл Маркс?.. Может, батюшка и от пьянки бы тебя отмолил…

В последние лихие времена стал Кеша Чебунин исподтишка сомневаться в Карле Марксе, а пуще того – в Ильиче, подле которого кружила нерусь вроде Аверьяна, что обратился вороном; кружила та нехристь, измывалась над русским народишком, пока Сталин не помёл поганой метлой. Кеша даже сочинил отчаянный стих, который читал одышливым шёпотом, по-заячьи стреляя юркими глазами:

Хоть матушку-репку вой,
або в прорубь вниз головой —
вижу в ящике «голубом» инородца,
денно и нощно над Русью смеётся.
Рвёт её душу и мрачно кружит,
словно ворон, зловещий жид.
Но когда же, братья, когда
открестится Русь от жида?..

Шибче аверьяновой сивухи пробрал Кешу своеручный стих, слёзы текли по седой щетине: однако, уж второй век кружит – и никакого сладу! Как при Ильиче взмыл над Рассеюшкой, так и кружит… Э-эх, чо деется на белом свете!.. Крепко призадумался Кеша, может, оно, баба и права?.. Может, с попом потолковать, как бы эдак уладить в Кедровой Пади да и во всей державушке, чтобы с Богом жить и с коммунизмом, но без воронов клятых?..